Станция назначения - Харьков (Розыск - 2) - Юрий Кларов

- И впрямь живой, - удивленно сказал он, отстраняясь и заглядывая снизу вверх в мое лицо. - Никак не думал, что еще раз тебя увижу.

- Почему?

- Да тут у меня один сукин сын был... Рассказывал, как тебя расстреляли...

"Сукин сын" было единственным сильным выражением, которое Зигмунд взял себе на вооружение из богатейшего арсенала русских ругательств. И тут, на мой взгляд, сказывалось некоторое пренебрежение к многовековой истории Руси, где этот арсенал трудолюбиво и любовно пополнялся еще со времен татаро-монгольского ига.

- Так что же тебе рассказал этот "сукин сын"?

По старой тюремной привычке Зигмунд ходил по комнате, заложив руки за спину, а я, удобно расположившись в кресле, слушал рассказ о последних часах своей жизни.

Моим убийцей, как выяснилось, был один из участников восстания в Москве левых эсеров, бывший командир отряда ВЧК Дмитрий Попов, который после разгрома восстания нашел себе прибежище у Махно. Узнав о моем приезде в Екатеринослав, Попов якобы посоветовал батьке убрать меня, или, как выражались махновцы, "украсть". Но тот заупрямился. Ему не хотелось из-за какого-то Косачевского осложнять и без того неважные отношения с большевиками, дивизии которых в хвост и в гриву гнали деникинцев. Тогда Попов решил обойтись без батьки. Когда Косачевский возвращался в Киев, в его вагон ворвалось несколько махновцев...

Расстреляли меня на каком-то полустанке, недалеко от насыпи железной дороги.

За исключением того, что перед смертью я запел "Интернационал", все выглядело довольно достоверно, тем более, что на совести Попова было немало подобных дел. Но "Интернационал" - это уж слишком.

- Ты же знаешь, что у меня никогда не было ни слуха, ни голоса.

- Что? - Зигмунд остановился, недоумевающе посмотрел на меня. - Ну, знаешь... в такой ситуации иногда появляются и слух и голос. - Он снял пенсне, протер стекла. - Никак не ожидал, что увижу тебя. А ты вот... Даже пощупать можно. Чудеса!

- Еще поцелуемся? - поинтересовался я.

- Иди к чертовой матери!

"К чертовой матери"... Прогрессом не назовешь, но все-таки некоторый сдвиг.

- А ты, оказывается, время зря не терял. Еще что-нибудь освоил?

Он засмеялся:

- О тебе на прошлой неделе Ермаш справлялся. Я ему сказал, что тебя уже давно нет в живых.

Фамилия ничего мне не говорила.

- Кто такой?

- Начальник Центророзыска.

- Ермаш... - После сыпного тифа, который свалил меня в Новозыбкове, память мне порой отказывала, но фамилии я все-таки запоминал неплохо. - Где он раньше работал?

- В ВЧК. А еще раньше - где-то в Сибири или на Урале. Кажется, тоже в ЧК.

- Не помню такого.

- Откуда же он тебя знает?

- Представления не имею.

Липовецкий, отличавшийся дотошностью, наморщил лоб и задумался. Он не выносил, когда что-либо оставалось не выясненным до конца.

- Постой, постой, - сказал он. - Ты же когда-то работал в Совете милиции. Верно?

- Верно.

- И занимался розысками ценностей "Алмазного фонда".

- Собирался заниматься, - уточнил я.

- Ну собирался. Вот потому-то Ермаш о тебе и спрашивал, - подвел он черту. - Центророзыск интересуемся "Фондом".

- Но ведь дело прекращено в восемнадцатом.

- Значит, возобновили.

- В связи с чем?

- Вот чего не знаю, того не знаю, - безразлично сказал он.

Зигмунд, занимавшийся с небольшими перерывами подпольной работой уже добрый десяток лет, считал ее единственным стоящим делом, которым должен заниматься профессиональный революционер. Все остальное в его представлении было второстепенным, не имеющим существенного значения. И, конечно же, меньше всего Липовецкого могла интересовать судьба каких-то там ценностей. Центр всего в всея находился здесь, на Варварке, все остальное - обочина.

Он поинтересовался моими планами. Они были крайне неопределенны. В связи с наступлением Красной Армии сеть подпольных центров на Украине и в Сибири неуклонно уменьшалась. Похоже было на то, что гражданская война долго не продлится. Поэтому на Варварке делать мне было нечего. Рычалов предлагал работу в Московском Совдепе, но окончательного ответа я ему не дал.

- Недельку передохну, а там видно будет.

Зигмунд неодобрительно хмыкнул: неделю отдыха он считал непозволительной роскошью.

- Остановиться у тебя есть где?

- Нет, конечно. Я же перекати-поле.

- Тогда будешь жить у меня. Я здесь рядом обитаю - во 2-м Доме Советов, бывший "Метрополь".

- У тебя же жена и дочка?

Зигмунд помолчал, а затем неохотно сказал:

- Ида в Ревеле. С месяц, как туда направили. И Машка при ней. Вот так...

- Какие-нибудь известия получал?

- Получал. Недавно товарищ оттуда приезжал. Пока как будто все в порядке.

Зигмунд тщательно протирал стекла пенсне, и я понял, что на эту тему больше говорить не следует.

- Ну так как?

Никаких возражений против 2-го Дома Советов у меня не было.

II

Если Липовецкий считал, что центр земли находится в двухэтажном особняке на Варварке, то Борин был убежден в том, что весь мир всего лишь филиал сыскной полиции, а в душе каждого скрывается сыщик.

"Не следует забывать, Леонид Борисович, что человек создан по образу и подобию божьему, - как-то в шутку сказал он, - а всевышний - великий мастер сыска".

В высказывании Борина имелась доля истины. Видимо, действительно в душе некоторых представителей рода человеческого живет сыщик, который терпеливо дожидается своего часа.

К этим "некоторым", судя по всему, принадлежал и я. Сказанные Липовецким мимоходом слова о том, что Центророзыск вновь заинтересовался "Фондом", не только не пролетели мимо моих ушей, но гвоздем засели в памяти.

Я мысленно перелистывал немногочисленные страницы этого дела, в котором основное место занимал допрос Галицкого.

Галицкого доставили ко мне сразу же после разоружения черной гвардии. Он был взвинчен и раздражен.

"Как вы думаете, Косачевский, - спросил меня после очной ставки с Ритусом бывший командир бывшего партизанского отряда, - чего бы мне сейчас больше всего хотелось?"

Отгадывать желания этого милого молодого человека в мои обязанности не входило. Но Галицкий на это и не рассчитывал.

"Больше всего мне бы хотелось поставить вас к стенке, - любезно объяснил он. - Ведь вы, большевики, разоружили не нас - вы разоружили революцию. - А затем мечтательно добавил: - Может быть, вы сами пустите себе пулю в лоб, Косачевский?"

Я вынужден был его разочаровать: так далеко мои симпатии к нему не заходили.

Естественно, что начавшаяся подобным образом беседа ничем путным закончиться не могла.

Разговорить его не удалось. Он неохотно и односложно отвечал на вопросы. У меня создалось впечатление, что, рассказывая об Эгерт, он чего-то не договаривает, а говоря о ценностях "Фонда", и просто лжет.

Впрочем, на успех первого допроса я и ее рассчитывал. Галицкому надо было дать возможность остыть, трезво взглянуть на происшедшие события, которые не имели никакого отношения к разоружению революции. Но в те суматошные дни, когда я уже приступил к работе на Варварке, я не мог уделить ему достаточно времени. Поэтому результатами нашей встречи были лишь впечатления и изъятая у Галицкого при обыске фотография Елены Эгерт, волоокой женщины с неправдоподобно красивым лицом.

Больше Галицкого никто не допрашивал. А в мае тысяча девятьсот восемнадцатого ему, по ходатайству анархиста Муратова, известного под кличкой Отец, дали возможность беспрепятственно покинуть Москву.

Где теперь этот юноша - бог весть.

Не были "разработаны" ни брат покойного Василия Мессмера, монах Валаамского монастыря Афанасий, ни любовница Галицкого очаровательная Елена Эгерт, ни ее соседи по дому.

Даже частично не проверялась версия о том, что Галицкий солгал и чемодан с ценностями отдал на сохранение не Эгерт, а где-то спрятал. (Никто из соседей не видал среди вещей Эгерт желтого кожаного чемодана с металлическими бляхами.) Повисло в воздухе и предположение Борина о том, что Афанасий, поспешно покинувший в марте восемнадцатого Валаам, имел отношение к исчезновению ценностей "Фонда" и был каким-то образом связан с Эгерт. Между тем это предположение основывалось на показаниях дворника. По его словам, Эгерт в марте дважды навещал человек средних лет в монашеской одежде. Первый раз он приходил один, а вторично с каким-то господином.

И еще одно очень любопытное обстоятельство, о котором я узнал много месяцев спустя в Брянске от сотрудника Зафронтового бюро ЦК КП(б)У Яши Черняка. Он мне рассказывал, что в мае восемнадцатого, когда в Екатеринбурге находилась привезенная из Тобольска царская семья, вокруг которой вертелись всяческие монархисты и плелись нити заговоров, Уралсовет принял некоторые предупредительные меры по очистке города. Одной из них была высылка из Екатеринбурга в Алапаевск членов царской фамилии: великого князя Сергея Михайловича, бывшей сербской королевы Елены, сыновей великого князя Константина Константиновича, князя Владимира Палея и сестры царицы Елизаветы Федоровны.